На фоне очередного Foreign Policy Enforcement в отношении Ирана наконец появилось настроение и повод вернуться к тезису: «международное право не работает». Проблема не в его неработоспособности, а в ложном представлении о его назначении. Международное право в том виде, в каком его воображают миллениалы — или воображал президент России — никогда не функционировало. И не должно было.
Едкие отсылки прилагаются.
Мем, объясняющий, как работает международное право, лучше, чем что-либо другое.
В расширенном виде мем выглядит следующим образом:
self defense: WEST
horrific war crime: REST OF THE WORLD
Формула «self defense» для одних и «war crime» для других — это не мем про лицемерие. Это компактный диагноз того, как устроено распределение субъектности в международной системе. Не ситуативная ошибка, а структурное свойство.
Источник — не двойные стандарты, а архитектура суверенитета
К концу XIX века европейские державы сформулировали стандарт: полноправный субъект — это «цивилизованное» государство. Остальные — объект управления. Берлинская конференция (1884–1885) институционализировала это через право на насилие под видом «миссии». Суверенитет был присвоен не как универсальное условие, а как внутренняя градация. И эта идея не исчезла — просто сменила язык.
Устав ООН и Римский статут не отменили, а дополнили конструкцию
Формальный запрет силы (ст. 2(4) Устава ООН) нивелируется исключением: самооборона (ст. 51). Кто определяет, когда оно применимо — остаётся за кадром. МУС — номинально универсальный институт не покрывает тех, кто управляет системой: США, Израиль, Китай, Россия — вне его юрисдикции. При этом право интерпретировать угрозу и инициировать интервенцию остаётся у тех же акторов.
Исполнение норм зависит от веса
Ордер на Путина — есть. На Нетаньяху — тоже. Исполнение — выборочное. Монголия (член МУС) не задержала Путина: Палата признала факт несотрудничества, но на этом всё. Международное право не устроено как автомат. Оно встроено в сеть политической зависимости.
Кто имеет право на насилие
Конструкция субъекта, имеющего право применять силу, восходит к европейской философии: разум, автономия, порядок. Те, кто не вписывается в эту модель — «non-subjects». Это не сбой — это системный критерий допуска. Сначала возникает субъект с правом определять порядок, потом — норма, которую он объявляет всеобщей1.
«Responsibility to Protect» не устраняет асимметрию, а легализует её в новой риторике
Саммит 2005 года ввёл формулу «обязанности защищать». На практике она реализуется теми же, кто уже действует вне санкций. Универсальность осталась декларацией. Применение по-прежнему зависит от статуса — значение имеет не то, что сделано, а кем.
Заключение
Структура распределения насилия осталась колониальной по форме и институциональной по функции. Право на «self-defense» — не прецедент, а актив, которым владеют немногие. Именно поэтому мем работает: он не гипербола, а сжатая онтология системы, где ярлык «военное преступление» следует не за действием, а за паспортом.
Именно это и есть то самое «международное право», на которое любят ссылаться либералы и леваки всех оттенков — как правило, не имея представления о его реальном устройстве.
Выход за пределы установленной рамки — не вопрос эмоций, а вопрос институционального ресурса. Популярные у этой публики формы усилий — топнуть ногой, закричать «How dare you?!», приклеиться к асфальту или разыграть трагедию в Instagram — на структуру не влияют. Ровно как и полномасштабная война с сотнями тысяч погибших в грязных окопах.
Рамка сдвигается не страданием и не возмущением. В лучшем случае — через концентрацию власти, времени и субъектности. Даже глобалистский проект с его «концом истории» не сдвинул границы: декларированное универсальное оказалось исключением с оговорками для старых центров. Рамка осталась на месте.
Все наблюдаемые «разборки» пока ведутся за право сидеть за столом той или иной степени исключительности. Личные амбиции, которые заменяют государственную политику, за столом очень мешают2. ■
Хайдеггер (Martin Heidegger) показал, что любое мышление о сущем — это уже акт выбора определённой онтологии. Признание или непризнание суверенного акта «другого» — это онтологическое решение, маскируемое под мораль. Шмитт (Carl Schmitt) утверждал, что суверен — это тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении. В данной конструкции — это США и их союзники. Они и определяют, когда насилие легитимно. Грамши (Antonio Francesco Gramsci) объяснил, как гегемония работает через культуру и нормы, делая вид, что порядок «естественен». Следовательно, западная норма насилия становится незаметной как насилие. Ангхи (Antoniо Anghie) показывает, что суверенитет как категория формировался не параллельно колониализму, а благодаря ему — как право исключать. У Мбембе (Joseph-Achille Mbembe) конструкция «разумного человека» превращается в фильтр: кто не вписывается — исключается из зоны защиты. У Пахуджи (Sundhya Pahuja) универсальность не нейтральна — она структурирована под экспортируемую модель развития, где нормы работают на центр, а не на универсум.
Не велика наука: предмет разобран, литература есть, минимум три современных автора системно пишут об этом. И нужно всего лишь подняться на второй уровень анализа. Не знаю, учат ли этому в МГИМО, но ни в Ленинградском государственном университете на международном отделении юридического факультета, ни в Высшей школе КГБ, ни в Краснознаменном институте КГБ — точно не упоминали.